Шахматы. На билет... В дни московского мемориала Михаила Таля наш корреспондент вспоминает о своем друге — великом шахматисте
ШАХМАТЫ
Михаил Таль, восьмой чемпион мира по шахматам (1960–1961), журналист, на протяжении десяти лет бывший главным редактором журнала «Шахс». Вот то немногое, что мы знаем об одном из самых выдающихся шахматистов в истории. А ведь Таль как личность заслуживает ничуть не меньше внимания, чем Таль как бог шахматной доски.
ТАЛЬ В ШАХМАТАХ – ПУШКИН В ПОЭЗИИ
Позвольте мне немного рассказать о Тале: каким видел его, каким ощущал… Из тысяч и тысяч людей, с которыми приходилось встречаться на своем веку, — академиками и героями, мореплавателями и плотниками, равнозначными Талю были единицы. Равнозначными по главному, наверное, признаку истинной интеллигентности — по особому отношению к людям.
Не к человечеству, не к народу, именем которого клянутся политиканы и который, как известно, любят все без исключения политики, но к людям. Прожить жизнь, и ни одному человеку не причинить вреда, не обидеть (близкие, мучившиеся из-за жестокого Мишиного отношения к самому себе, увы, не в счет). Такое удалось лишь Талю. По крайней мере, в шахматном мире, многолюдном, разноголосом и, если откровенно, суровом, крутом, жестком.
Потому и был всегда Таль на каком-то особом счету. И у тех, кто в основном следил за феерической траекторией его взлета, хотя не менее ярко и столь же рано (даже раньше по возрасту) заблистали звезды Ботвинника и Смыслова, Спасского и Фишера, Карпова и Каспарова. И у тех, кто с понятной лишь истинным ценителям дрожью следил за рождающейся на шахматной доске Красотой — она словно бы лилась сама по себе, из никому не ведомого вечного источника. И хотя это идет вразрез с материалистическим учением, я твердо верю: в какие-то минуты Таль был таким же транслятором высшей силы, какими были Бах в музыке и Пушкин в поэзии.
ОН ВЫДВИНУЛ НА ПЕРВОЕ МЕСТО ВРЕМЯ
И у тех он стоял наособицу, кто играл с ним в турнирах и матчах наивысшего уровня. Странно: все знаменитые шахматисты считают себя исключительными, неповторимыми, но… чего стоят искренние сетования гроссмейстера Бронштейна по поводу того, что на турнире в Таллине Таль в последнем туре выиграл и занял первое место, а вот, дескать, надо бы ему сделать ничью и тогда первым был бы иной. «Таль ведь много раз побеждал, и потом ему все равно», — обосновывал свою обиду гроссмейстер.
А другой гроссмейстер, еще более именитый, однажды позвонил мне и стал доказывать, что весь аванс за совместную книгу с рижанином Таль должен отдать тому, а сам может годик-другой подождать окончательного расчета. «Да Миша сам сидит без денег, я вчера одалживал ему двадцатку на билет до Риги». — «Все равно, — прозвучало в трубке непоколебимое. – Он ведь Таль, а мастер Г. всего лишь мастер Г.».
Да, Таля любили. Талем восхищались. Но оказывается, чисто интуитивно, не всегда понимая меру им содеянного. И теперь вот, уже в некрологе, вроде бы всю жизнь слывший шахматным журналист оглушил меня строкой: «Он был не самым великим чемпионом мира». На каких весах нам, смертным, взвешивать истинное величие других? Не знаю.
Но знаю, во что именно Таль преобразил шахматы, мудрую и древнюю придумку человечества. Он выдвинул в них на первое место Время, придав этому неосязаемому элементу цену и ценность вполне реальной материи. «Время, которого у нас нет, дороже фигур, которые у нас есть». Это слова Таля. Они подкреплены сотнями потрясающих комбинаций, удивительными замыслами, которые держатся на одном темпе, на одном шахматном ходе, и не это ли тот самый ключ, который ищут и не всегда могут найти те, кто стремится вывести всех нас из кризиса производства. Отношений, амбиций наконец?
ГРАЖДАНИН МИРА
Вообще мозг его был по своим возможностям уникален. В Москве он неделями жил у меня, и еженощной — да, да, еженощной его нормой были три-четыре книги. «Дядя Миша, вы же их не прочли», — обличала его моя маленькая дочь. А он в ответ предлагал открыть любую страницу и дальше цитировал едва ли не по тексту. Вот потому-то и ценил и любил игру ума, в первую очередь ту, что приоткрывала второй и третий смысл слов, образов, понятий.
На лекции его однажды спросили: «Вы законченный морфинист?» И в ответ мгновенно последовало: «Нет, я убежденный чигоринец», и зал задохнулся от хохота, оценив сопоставление имен великих шахматистов прошлого Морфи и Чигорина.
Впрочем, шлейф этого вопроса какое-то время полз за Талем, пока не изжил себя. Так же, как изжили себя легенды о многочисленных его «эмиграциях» — и в Израиль, и в Германию, особенно в те годы, когда его, экс-чемпиона мира, и не оформляли на международные турниры, и с трапа самолета снимали.
— У меня в Риге очень большое кладбище, — тихо сказал он однажды. И в этой тихости была человеческая душа, которой открылось многое. Верно, он ездил на заработки, вел обычную борьбу за выживание, необходимую ввиду крайне безразличного его отношения к деньгам. Но полные вином Средиземное море и Рейн на всем его протяжении и застенчивый жираф на закуску — все это было не для Таля.
Он был настоящим гражданином мира, Михаил Таль, и дай нам бог стать такими хоть через тысячу лет. Он не был евреем, хотя лежит сейчас в Риге на еврейском кладбище. Не был латышом, иначе столица латвийского государства не похоронила бы его так камерно-безразлично, словно не он самый знаменитый его гражданин как минимум за последние полвека.
Он не был русским, хотя сердцем своим ощущал и «Повесть временных лет», и «Слово о полку Игореве». Не был ни англичанином, ни немцем, прекрасно говоря на этих языках и не понаслышке зная культуру и обычаи этих народов. Не был ни сербом, ни хорватом, хотя выступал в Белграде по телевидению на сербско-хорватском, и восхищенные люди потом называли своих новорожденных мальчишек именем Мишо, а девочек — ни в какие святцы не записанным именем Талья.
Он был гражданином мира, и его любил весь мир. И в этом — вторая главная сущность Михаила Таля, которой он полностью оправдал всю свою не столь уж долгую жизнь. Жизнь на грешной земле, где он был обыкновенным грешным. И в то же время одним из самых светлых, самых честных и добрых людей.
