«Максим не мог покончить с собой!». Близкие трагически погибшего чемпиона отказываются верить в самоубийство
ПАРАЛИМПИЗМ
РАССЛЕДОВАНИЕ «СОВЕТСКОГО СПОРТА»
Максим Нарожный был сильным, красивым и благополучным человеком. Любил дочь и жену, строил дом. Для него не существовало «своих» и «чужих». Мог подойти на улице к незнакомому «колясочнику» и просто сказать: «Позвони мне. Я ведь знаю, как ты живешь. Сидишь в четырех стенах и топишь горе в бутылке. Я сам был таким шесть лет. Больше не хочу. И тебе не позволю. Приходи к нам заниматься спортом!». Чужую беду он воспринимал, как свою. И, не дожидаясь просьб, подставлял плечо.
На Паралимпиаде в Пекине Максим взял серебро. В Лондоне должен был стать чемпионом. На последних тренировках ядро улетало… почти на десять метров дальше его же мирового рекорда! Он только что вернулся из Чебоксар чемпионом России. И вдруг... Вечером 4 июля Максим Нарожный шагнул с балкона на глазах у жены.
«ВСЕЙ ПРАВДЫ НЕ СКАЖУТ НИКОГДА»
«Не могу поверить, – сказал мне его близкий друг, когда мы стояли у кладбищенских ворот в воронежском пригороде Новая Усмань, где в маленьком домике вдвоем с мамой, тренером по легкой атлетике, вырос Максим. – Думаю, всей правды нам не говорят и никогда не скажут. Но Максим и самоубийство – это так не вяжется! Не его это дорожка, не «болел» он этим. После смерти о нем уже столько чуши понаписали! Чуть ли не «голоса» из протеза он слышал. Это Максим-то?! Хотел бы я этим сочинителям в глаза посмотреть!».
В самоубийство Максима не верят ни его мама, у которой в тот страшный день он был в гостях. Ни его личный тренер Олег Костюченко, с которым накануне Максим вдумчиво обсуждал план подготовки к Лондону-2012. Ни бывший главный тренер легкоатлетической паралимпийской сборной России, знаменитая Ирина Громова, видевшаяся с Максимом на чемпионате страны в Чебоксарах.
Я позвонила Громовой перед отъездом в Воронеж. «Какой-то кошмар, – после тяжелой паузы произнесла в телефонную трубку Ирина Александровна. – В Чебоксарах он был спокойным и веселым. Обнял меня, прижал к себе: «Ирина Александровна, дорогая, простите, что мы с тех пор, как вы ушли из сборной, так мало общались. Я вас не забыл, люблю и уважаю по-прежнему!». Очень тепло поговорили... Я бы даже сказала – он был спокойнее и веселее обычного.
Да, характер у Максима был непростым. И свое недовольство он открыто показывал. Мог вспылить из-за мелочи, но при этом был смелым и прямодушным. Шел к начальству, не понимал, почему, собственно, если есть проблема, он не может подойти, допустим, к министру спорта и задать вопрос.
– Может, он все-таки жаловался на что-то? Что-то его беспокоило?
– Да нет. Не только я про себя отметила – это заметили в Чебоксарах все: он стал намного ровнее… Раньше жаловался, да. На сильные боли в ноге. У него после ампутации выросла кость, и нужно было сделать реампутацию. От старого протеза на ноге появлялись язвы. Потом ему заказали новый протез, боли перестали его мучить.
– Как вам казалось, с женой у него были хорошие отношения?
– Света ездила с ним на старты, на сборы, всегда была рядом. С тех пор как она появилась в его жизни, он очень изменился. Видно было, что им очень хорошо вместе, что они счастливы…
– Может ли быть, чтобы его спокойствие оказалось спокойствием человека, уже принявшего решение?
– Не мог он с собой покончить. Не мог! Думаю, это нелепый несчастный случай!
«ЧТО-ТО ДРУГОЕ ТАМ ПРОИЗОШЛО»
Олег Костюченко, пока мы ехали в Новую Усмань, сказал, что узнал обо всем наутро. Около шести утра ему позвонила жена Нарожного: «Максима не стало. Он разбился». Поначалу Олег Михайлович даже не понял, о чем она говорит. И когда осознал, что это – самоубийство, почувствовал, что не понимает уже ничего:
– Да не было у него на это никаких причин! Вот послушайте… В 2007 году на зимнем чемпионате России в Новочебоксарске Максим толкнул ядро на 14 метров. Это было достижение выше мирового рекорда. Сейчас мы с ним подошли к еще более серьезному рубежу. Реально он уже толкал под 15 метров. На тренировках. Что это значит? Что на турнирах он должен был еще прибавлять какие-то сантиметры. И когда мы ехали в Чебоксары, он переживал: как бы не вышло там мирового рекорда...
– Почему?
– Никакого смысла нет в предпаралимпийский год показывать пиковые результаты. Поскольку это идет в рейтинг, и результат выше мирового не стоит «светить» для мировой общественности. И мы с ним пошли на «военную хитрость»... Я стоял в поле, поскольку имел на это право. Как старший судья могу стоять на любом виде в любом месте. Я играл роль своего рода отметочки. Чтобы он слишком далеко не бросил. Ну Максим и натолкал свои 14,12.
– А в 2012-м вы уже собирались показать себя в полную силу?
– На следующий год были большие планы. Мы настраивались на паралимпийское золото. В прошлую пятницу мы встретились с Максимом в спортуправлении. Полчаса говорили о планах на 2012 год, о том, что у нас будет выступление в Польше в сентябре. Мы решили отменить этот старт. Потому что Максим сказал: «Давайте в августе я перейду на базовую подготовку, которая выведет меня к следующему лету на пик формы». Я согласился с его доводами. В июле он собирался отдохнуть. Максим купил небольшой участок в поселке Рыбачий на берегу реки. Хотел поставить баню, а на втором этаже сделать комнаты отдыха. Он любил воду, мечтал купить лодку. Согласитесь, если бы он находился в депрессии, не стал бы разговаривать на темы: отпуск, лодка, баня... Нет, так не бывает. Что-то там другое произошло.
– Что?
– Ему делали лоджию две недели назад, до чемпионата России. Рабочие оставили там стол, с которого монтировали остекление. Максим еще радовался: «Поставил себе тройное стекло! Теперь сделаю теплые полы, и у меня будет зимний сад!».
– Вы хотели сказать, наверное, что Максим встал на оставленный рабочими стол и случайно выпал из окна?
– Не исключаю...
– Но он кричал: «Я устал жить»?
– Как может человеку надоесть жить, когда у него все так благополучно?! Он сам мне говорил недавно: «Олег Михайлович, мы должны оправдать доверие». Не скрывал, что «и денег хочется заработать». А разве это плохо? Реальные, земные цели. Он не жил в отрыве от действительности. У него мама – человек очень пожилой, она только выписалась из больницы. Дочка от первого брака. Максим ее очень любил, он был не из тех отцов, для кого дети от бывших жен тут же становятся «бывшими». Чуть только появлялось свободное время – сразу к дочке ехал. И сделать вот «это», понимая, сколько близких людей от него зависят?.. В голове не укладывается.
– Личная жизнь оттого и называется личной, что в нее обычно никого не посвящают.
– С этим согласен. Но согласитесь и вы, что человек, решившийся на что-то подобное… Для него не существует завтрашнего дня. А Максим говорил совершенно уверенно не только о том, что собирается делать в июле, в августе. Вот возьмем, к примеру, его последний день. Настя, дочь Максима, 4-го числа возвращалась с юга. Его мама, Людмила Алексеевна собиралась встретить внучку на вокзале, привезти к себе, в Новую Усмань. А Света с Максимом обещали вечером вернуться, они хотели собраться всей семьей, посидеть, пообщаться с Настей. Раздался звонок. Кто из них звонил – Максим или Света, – я точно не знаю. «Мы не приедем, очень устали. Давайте лучше завтра». Вот так…
«ГОТОВА ПОВЕРИТЬ В ПОТУСТОРОННИЕ СИЛЫ!»
Следствие разрабатывает две версии: самоубийство и несчастный случай. О том, что случилось в половине одиннадцатого вечера на Ленинградской улице, может знать только жена Максима. Но от пережитого шока (Светлана пыталась схватить мужа, уже падающего, за протез. «Слава богу, что не удержала, – пробормотал Костюченко. – Улетели бы вместе. Максим весил больше ста килограммов...») она почти не может говорить.
«Я ничего не помню, совсем ничего...» – задыхаясь от слез, Светлана входит в полутемную комнату, где стоит гроб. Шторы приспущены, а рядом, на столике, на подушке разложены медали Максима. Цветы, иконы. Светлана опускается на стул, гладит мужа по руке. На нее страшно смотреть. А спрашивать совершенно невозможно. В комнату, где с зажженными свечами стоят одноклассники, первая учительница Максима, старушки из окрестных домов, хорошо знавшие эту семью, приходит со своей мамой маленькая Настя.
Бабушка, обняв ее и тоже плача, сумбурно гладит по голове:
– Ну что поделаешь, моя хорошая. Так бывает. Мы все живем, чтобы умереть.
Девочка молча кивает.
– Ты ведь будешь заниматься легкой атлетикой, как папа?
Девочка наклоняет головку вновь и прижимается к бабушке, будто ища у нее защиты от того жуткого и необъяснимого, что на нее теперь обрушилось. Напротив, с другой стороны гроба, сидит другая пожилая женщина. Прямо, сложив на коленях руки и каменно глядя прямо перед собой.
– Теперь мы с тобой коллеги, – шепотом роняет ей Людмила Алексеевна Нарожная. И так же приглушенно объясняет мне: «Это мама лучшего друга Максимки, Миши. Они с детсада были неразлучны. Миша разбился на машине несколько лет назад вместе с женой. Кто б мог подумать, что и Максим вслед за ним уйдет…».
«Максим приходил ко мне в мае, – с бесцветной интонацией, вспоминает мать Михаила. – Принес деньги, я ведь после гибели сына и невестки маленькую внучку воспитываю. Живем на одну пенсию, а ноги мои так плохи, что я почти не могу ходить. Максим мне много помогал. Хороший был мальчик, теперь таких нет. Но мне покоя не дает: если он в самом деле выбросился с балкона, он же вынашивал это. Долго вынашивал, обдумывал. Как же этого никто не заметил?!».
– Людмила Алексеевна, – решаюсь спросить у мамы Максима. – Ваш сын был у вас в последний день. Если бы что-то было не так, вы не могли этого не почувствовать…
– Я бы почувствовала… Но он был таким, как всегда. Есть очень хотел. Я хотела картошки пожарить, а он весело так, живо: «Мам, давай лучше борща! Так борща хочется, четыре тарелки готов съесть!».
«Все эти годы мы с ним только и делали, что боролись за жизнь! – Людмила Алексеевна поправляет падающую на глаза черную повязку, целует в висок замершую Настеньку. – В семнадцать лет он потерял ногу. Что с ним после этого творилось – вспоминать сейчас не хочу. И пил, и в милицию попадал. У меня дня спокойного не было. Ходила по округе и его высматривала: где он, с какими приятелями, что опять натворит. Вот тогда у него была депрессия! Мог неделями не выходить из дома, на потолок, на стены смотрел с какой-то ненавистью: «Как мне надоел этот сарай!». И при этом – невыносимые боли в ноге. Но у него был характер! И его характер помог ему все преодолеть. Даже в больнице поражались. Он встал на новый протез после реампутации и тут же отбросил тросточку. Ему соседи по палате советовали: «Как возьмешь палку в руки, так и не расстанешься с ней!». Он ее просто отшвырнул… И после той нечеловеческой борьбы, которую мы с ним выдержали, взять и вот так отказаться в одну минуту от жизни, доставшейся ему такой ценой… Я готова поверить в потусторонние силы!»
НЕВЫНОСИМОЕ
«Он обо всех беспокоился, из-за всех переживал», – жена Максима, Светлана, которую ужас пережитой вместе с ним последней минуты превратил в тень, проговорила это, входя в кафе, где шли поминки.
Что, если это как раз и стало его трагедией? Трагедией сильного человека. Не позволявшего себе хоть недолго побыть слабым. «Все будет хорошо!» – твердил он маме и всем вокруг, будто заклинание. И ни за что не разрешил бы себе сознаться, что он запутался, надорвался, устал. И что ему… Ему очень плохо.
Максим строил для воронежских колясочников клуб. Они все приехали к нему на похороны. Все, кого он с улыбкой подбирал на улице. Приехали, но остались за кладбищенской оградой. На стареньком кладбище в Новой Усмани узкие, криво петляющие среди надгробий тропинки. На колясках не проехать. «Мы бы протухли, если бы не Максим!» – грубо, но точно выразился один из колясочников. А другой, назвавшийся Андреем Шабалиным, прибавил: «После того как он привел меня в зал, я… снова почувствовал себя человеком. Что такое была моя жизнь? Диван, телевизор, пиво во дворе. Постоянное ощущение безнадежности. Спорт изменил все. Появился режим, пить пиво уже было нельзя. А еще после тренировки какие-то вещества появляются в крови, от которых настроение сразу улучшается...»
Максим добился, чтобы клубу дали помещение. Помещение – это лишь голые стены. Нужны были деньги, чтобы превратить стены в полноценный дом. Но местные власти оказались готовы выдать ему лишь десятую часть суммы. На Максиме не было лица: «Я ведь не для себя прошу, почему у нас в стране так равнодушно относятся к инвалидам? Да чуть ли не презирают, как людей второго сорта!».
«Тут нужно было терпение, а у Максима его не было. На препятствия он бросался и хотел взять их приступом, как крепость. А такие задачи решаются постепенно. Он не умел это принять», – депутат Воронежской областной Думы Анна Царалунга хорошо знала Максима.
«Пытаясь привлечь внимание к жизни инвалидов, он многих раздражал своей настойчивостью. Никого не боялся, распахивал двери в любые кабинеты, стучал кулаком по столу», – замечает Юлия Ива, режиссер местного кабельного телевидения, снимавшая документальный фильм о Максиме.
– Юля, его унижали при этом?
– Еще бы! Он часто слышал: «Вы, инвалиды, только и знаете, что деньги тянуть!».
– Каково ему было это слышать…
– Нетрудно догадаться.
…Трагедия сильного человека? Не умевшего быть эгоистом? Если бы Максим Нарожный, чемпион мира и паралимпийский вице-чемпион, рекордсмен планеты, объявил во всеуслышанье, что ему нужно готовиться к Лондону и остальные проблемы его не касаются, его бы поняли. Вот только он бы себя не понял.
«Такое могло случиться только в России», – сказал, услышав от меня историю жизни и смерти Максима, мой коллега.
Да, пожалуй. Только в России.
